Мой народ / Народы / Грузия

Черная роза Тифлиса

26.11.2016


Нина Чавчавадзе

О жизни и любви Нины Чавчавадзе

автор: Вера Шилина

Страшной смертью погиб Грибоедов. На чужбине, в Персии он был растерзан взбунтовавшейся толпой. Его жена, прекрасная Нина Чавчавадзе, в 17 лет обречена была стать вечной вдовой.


Александр Грибоедов

«В ТИФЛИСЕ Я ЕЕ ВСТРЕЧАЛ»...

Однажды, когда гремели еще пушки наполеоновской войны, на которую ушел добровольцем молодой корнет Александр Грибоедов, в усадьбе грузинского князя Чавчавадзе появилась на свет маленькая Нина. Она росла прелестным ребенком, добрым и отзывчивым, чутким к чужому горю. Поэтому, когда в шесть лет она впервые увидела Грибоедова, высланного из Петербурга за дуэль, то сразу пожалела его. Ведь на дуэли «дяде Сандро» прострелили руку. Но зачем же стреляются 23-летние обаятельные юноши в очках? «От любви», — решила Нина. И ошиблась.

Грибоедов, близкий друг семьи Чавчавадзе, часто гостил в их доме. Из далекого холодного Петербурга ему привезли пианино. Тогда в Грузии еще почти не было пианистов, поэтому музыка, которую дядя Сандро наигрывал одной рукой (вторая еще болела), казалась детям дома Чавчавадзе необыкновенной.

Потом Грибоедов уехал, исчезнув из жизни маленькой княжны. Вернулся в Тифлис он только спустя три года, когда ей исполнилось девять, и снова привез с собой магию мелодий. Теперь он сделал Нину своей ученицей: учил ее игре на фортепиано и французскому. Она обожала учителя и сердилась в душе на других детей, которые шумно вбегали в комнату и мешали слушать, как он играет. А вдруг дядя Сандро обидится и снова уедет?

Стараясь ему угодить, Нина один раз хорошенько разучила заданную им пьесу и на следующем занятии сыграла ее без запинки. «Если будешь так хорошо играть, возьму тебя в жены, когда вырастешь!» — засмеялся Грибоедов. Нина вспыхнула: «И не стыдно вам говорить такие глупости! Папа, надо срочно прогнать дядю Сандро!» — но сразу передумала: «Нет, давай его немного оставим».

В Тифлисе я ее встречал...
Вникал в ее черты:
То — тень весны была, в тени
Осенней красоты.
Не весела и не грустна, —
Где б ни была она,
Повсюду на ее лице
Царила тишина.
Ни пышный блеск, ни резвый шум
Полуночных балов,
Ни барабанный бой, ни вой
Охотничьих рогов,
Ни смех пустой, ни приговор
Коварной клеветы,
Ничто не возмущало в ней
Таинственной мечты...
Как будто слава, отразясь
На ней своим лучом,
В ней берегла покой души
И грезы о былом,
Или о том, кто, силу зла
Изведав, завещал
Ей всепрощающую скорбь
И веру в идеал...

Я помню час, когда вдали
Вершин седые льды
Румянцем вспыхнули и тень
С холмов сошла в сады,
Когда Метех с своей скалой
Стоял, как бы в дыму,
И уходил сионский крест
В ночную полутьму.
Она сидела на крыльце
С поникшей головой,
И, помню, кроткий взор ее
Увлажен был слезой.
О незабвенной старине
Намек нескромный мой
Смутил ее больной души
Таинственный покой.
И мне казалось, в этот миг
Я у нее в глазах
Прочел ту повесть — что прошла
Тайком в ее мечтах...

«ОН РУССКИМ ПОСЛАН БЫЛ ЦАРЕМ»

Когда Грибоедов после восстания декабристов и тюрьмы снова приезжает в Тифлис, Нине уже 14, и она смотрит на него совсем другими глазами. Изменившись сама, она легко замечает, что и он изменился, хоть и пытается быть как обычно веселым. Но в шутках его появилась язвительность, в глазах — усталость, а вокруг них — морщинки. Нина очень боялась, что однажды он привезет с собой жену, но вот ему уже 31, и нет ни жены, ни детишек. А как, должно быть, хочется ему детишек, ведь так здорово он ладит с ними! Нина чувствовала его одиночество и снова жалела. Только теперь по-взрослому, по-женски.

У Грибоедова, уже известного и важного дипломата, много дел, Нина нечасто видит его, но трепетно ждет уроков музыки и редких прогулок. Когда же русско-персидская война завершилась победой России, Грибоедов повез в Петербург Туркманчайский договор, им заключенный. На этот раз он продал свое пианино в Тифлисе… «Значит, он больше не вернется…»

«Он русским послан был царем,
В Иран держал свой путь
И на пути заехал к нам
Душою отдохнуть.
Желанный гость — он принят был
Как друг моим отцом;
Не в первый раз входил он к нам
В гостеприимный дом;
Но не был весел он в тени
Развесистых чинар,
Где на коврах не раз нам пел
Заезжий сазандар;
Где наше пенилось вино,
Дымился наш кальян,
И улыбалась жизнь гостям
Сквозь радужный туман;
И был задумчив он, когда,
Как бы сквозь тихий сон,
Пронизывался лунный свет
На темный наш балкон;

Его горячая душа,
Его могучий ум
Влачили всюду за собой
Груз неотвязных дум.
Напрасно север ледяной
Рукоплескал ему,
Он там оставил за собой
Бездушную зиму;
Он там холодные сердца
Оставил за собой,
Лишь я одна могла ему
Откликнуться душой...
Он так давно меня любил,
И так был рад, так рад,
Когда вдруг понял, отчего
Туманится мой взгляд...

«МЫ С НИМ НАВЕК СОШЛИСЬ...»

Тем временем по Тифлису разнеслась слава о прелестной Нине. Юность одарила молодую княжну дивной красотой и изяществом. В доме стали появляться завидные женихи, но все получали отказ.

И вдруг, спустя почти год, снова приезжает Александр! И зачем он смотрит так на нее, заставляя краснеть и смущаться, ведь снова уедет и оставит одну… Но Грибоедов не уезжает. Кажется, только теперь он заметил, что Нина уже не ребенок, и это открытие ослепило его. «В тот день, — писал Грибоедов Булгарину, — я обедал у старинной моей приятельницы Ахвердовой, за столом сидел против Нины Чавчавадзе... Все на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойство ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из-за стола, я взял ее за руку и сказал ей по-французски: «Пойдемте со мной, мне нужно что-то сказать вам». Она меня послушалась, как и всегда, верно, думала, что я усажу ее за фортепьяно... мы... взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыханье занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери, Прасковье Николаевне Ахвердовой, нас благословили…»

Так в одно мгновение на свете стало на два счастливых человека больше. Весь месяц, пока готовились к свадьбе, Грибоедова мучила лихорадка. На венчании ему стало плохо и из дрожащей руки выпало обручальное кольцо, со звоном стукнувшись о каменный пол собора. «Дурной знак…» — зашептались собравшиеся. Дурной знак.

И скоро перед алтарем
Мы с ним навек сошлись...
Казалось, праздновал весь мир,
И ликовал Тифлис.
Всю ночь к нам с ветром долетал
Зурны тягучий звук,
И мерный бубна стук, и гул
От хлопающих рук.
И не хотели погасать
Далекие огни,
Когда, лампаду засветив,
Остались мы одни,

«НЕ ПРЕДВИДЕЛ ОН КОНЦА СВОИХ БЛАЖЕННЫХ ДНЕЙ…»

Но все дурное было быстро забыто и утонуло в лучах счастья, которым светились Александр и Нина… Да и как плохие мысли могли прийти на ум в аллеях сада, где трава зелена, а тень прохладна, где вьется виноград, и глаз не отвести от очертаний кавказских гор… «Будем век жить, не умрем никогда!» — говорила Нина мужу. Она хотела знать все о его жизни, и Грибоедов много рассказывал ей и о своем прошлом, и немного о будущем: как через пару лет он уйдет в отставку, чтобы поселиться с ней в усадьбе, писать, вместе растить детей… Пока же настоящее требовало скорого отъезда Грибоедова в Персию. Недолгая идиллия их семейной жизни длилась всего 10 дней. Нина решила ехать с мужем, но, не желая подвергать опасности беременную жену, Грибоедов оставил ее в одном из городов по дороге в Тавриз.

Он писал ей каждый день, с трудом перенося разлуку — даже прислал чернильницу с надписью «Пиши мне чаще, мой ангел Нина», — и вдруг пропал… Никаких вестей.

И не хотела ночь унять
Далекой пляски шум,
Когда с души его больной
Скатилось бремя дум,
Чтоб не предвидел он конца
Своих блаженных дней
При виде брачного кольца
И ласковых очей.

ПРОЩАЙ, ЛЮБВИ МОЕЙ ЗАРЯ!

Родственники уговорили Нину вернуться в Тифлис, утверждая, что Грибоедов настаивал на этом в письме. «Где же оно, это письмо? Покажите мне, покажите!» — просила Нина. Но письма не было. Нине казалось, что от нее что-то скрывают, недоговаривают. Однажды неосторожно оброненные кем-то слова (то ли «вдовья доля», то ли «дитя, обреченное стать полусиротой»), подтвердили ужасные догадки Нины. Не в силах вынести такой удар, она упала в обморок, это вызвало преждевременные роды и еще одну трагедию.

«Мой бедный ребенок прожил час, а потом соединился со своим несчастным отцом — в мире, где, я надеюсь, будут оценены и их достоинства, и их жестокие страдания», — писала девушка.

Не прошло и года, как она под руку с самым близким и любимым человеком не земле в белом платье вошла в Сионский собор. Теперь она в том же соборе, но одета в траур, а любимого отпевают.

До самой смерти не снимала Нина черных одежд, живя памятью о Грибоедове и в память о нем. Поселившись недалеко от места, где он был погребен, Нина целиком отдала себя людям, своей семье и всем, кто нуждался в ее помощи, став добрым ангелом Тифлиса, символом верности, любви и горя. Не на бумаге, на холодном граните надгробья написаны ее нежной рукой слова, обращенные к мужу: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?». Слова, оставшиеся без ответа.

Но час настал: посол царя
Умчался в Тегеран.
Прощай, любви моей заря!
Пал на сердце туман...
Как в темноте рассвета ждут,
Чтоб страхи разогнать,
Так я ждала его, ждала, —
Не уставала ждать...
Еще мой верующий ум
Был грезами повит,
Как вдруг... вдруг грянула молва,
Что он убит... убит!
Что он из плена бедных жен
Хотел мужьям вернуть,
Что с изуверами в бою
Он пал, пронзенный в грудь,
Что труп его — кровавый труп — Поруган был толпой
И что скрипучая арба
Везет его домой.
Все эти вести в сердце мне
Со всех сторон неслись...
Но не скрипучая арба
Ввезла его в Тифлис,—
Нет, осторожно между гор,
Ущелий и стремнин
Шесть траурных коней везли
Парадный балдахин;
Сопровождали гроб его
Лавровые венки,
И пушки жерлами назад,
И пики, и штыки;
Дымились факелы, и гул
Колес был эхом гор,
И память вечную о нем
Пел многолюдный хор...
И я пошла его встречать,
И весь Тифлис со мной
К заставе эриванской шел
Растроганной толпой.
На кровлях плакали, когда
Без чувств упала я...
О, для чего пережила
Его любовь моя!



Там, в темном гроте — мавзолей,
И — скромный дар вдовы —
Лампадка светит в полутьме,
Чтоб прочитали вы
Ту надпись и чтоб вам она
Напомнила сама —
Два горя: горе от любви
И горе от ума».

(Стихи Якова Полонского)